«Кот» или «кiт»? Языковой вопрос их испортил…

Так «кот» или «кiт»? Майдан или Козье болото? Думается, Михаил Афанасьевич, окажись он сегодня в Киеве, нашел бы в окружающей действительности множество тем для романов.

Что еще можно сказать о человеке, о котором и так уже, кажется, сказано все что можно? Булгаков, как поистине гениальный Мастер, умел, рассказывая о повседневности конкретной эпохи, затрагивать вечные темы и давать им новое прочтение.

Так, «Собачье сердце» — это не только фантастический этюд в красочном антураже Москвы середины 1920-х годов, но и размышление о Творце и творении, ответственности человека за содеянное им, уместности искусственного при наличии естественного; размышление, с одной стороны, блестяще раскрывающее тему, с другой — дающее почву для противоположных друг другу и практически одинаково убедительных трактовок.

Есть же итальянская экранизация, где профессор Преображенский — злобный жестокий самодур-экспериментатор, а Шариков — вполне милая и симпатичная жертва его омерзительного эксперимента.

Про самое известное булгаковское произведение — «Мастер и Маргарита» — и не говорю, здесь погружение в метафизику и метаисторию еще сильнее и гуще, при, опять же, широком просторе для трактовок.

Однако Булгаков, как и подобает гению, не только заглядывал в прошлое и Вечное, но и предсказывал будущее. Причем в этом плане ему даже не пришлось сильно задействовать провиденциальный ресурс, достаточно было просто метко и талантливо зафиксировать окружающую действительность. Речь, конечно, о киевско-украинской теме в «Белой гвардии».

Есть известная фраза, то ли реально сказанная Владимиром Винниченко, то ли приписываемая ему: «Русский демократ заканчивается там, где начинается украинский вопрос».

Произнесенная в реальности либо сконструированная задним числом, она, тем не менее, содержит нескрываемый упрек: вот, мол, какие все русские, вне зависимости от политических оттенков, имперские шовинисты.

На самом деле все проще и одновременно сложнее. Во времена Винниченко и чуть раньше русские либералы и демократы — не все, но многие, гораздо больше, чем сейчас — еще были либералами и демократами без жирных кавычек, еще не страдали смещением картины миры в сторону тотальной одноцветности, еще не отринули чувство патриотизма и банальную объективность.

Разве можно назвать империал-шовинистом рафинированного либерала и западника Ивана Сергеевича Тургенева, из-под пера которого на страницах «Рудина» вышел бессмертный отрывок «грае, грае, воропае»?

Конечно, нет, это всего лишь незлая ирония над малороссийской культурой в рамках называемого нынче «Русским миром» феномена. Отмеченная, впрочем, смутной тревогой относительно политизации и обособления этой культуры.
Тургенев всего лишь описывал то, что видел. Ровно так же, как через некоторое время честно говорил о турецком геноциде балканских славян, при попущении Англии, — вместо того чтобы невинно потупить глаза и деликатно не замечать эту проблему.

Булгаков, родное дитя русского Киева, имел сомнительное удовольствие застать времена, когда опасения одного из его предшественников в когорте великих русских писателей стали ужасающей реальностью. Поэтому в его строках на данную тему горечи ничуть не меньше, чем иронии. Больше всего же там — банальной реалистичности, которая иногда способна дать фору любому сатирическому гротеску.


Взять хотя бы известный фрагмент из романа, описывающий суть «политического украинства» как идеологии, образа жизни и мыслей:

«Сволочь он, — с ненавистью продолжал Турбин, — ведь он же сам не говорит на этом языке! А? Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он, извольте ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински „кот“? Он отвечает „кит“. Спрашиваю: „А как кит?“ А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.

Николка с треском захохотал и сказал:

— Слова „кит“ у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты».

Где же тут хоть след преувеличения? Сейчас мы видим даже в мелочах идентичную картину! Случай из числа недавних — Аваков зачитывает на украинском какое-то заявление. Делает это явно с трудом, запинаясь, задумываясь и почти нескрываемо морщась. Затем, закончив с официальной частью, с едва ли не подчеркнутым облегчением переходит на русский. Таких примеров сейчас — целые клондайки.

Но дело ведь не только в насмешке над лингвистическим парадоксом. Вытаращить глаза, молчать и не кланяться в ответ (точнее, в безответность) на меткий неудобный вопрос — это любимая стратегия современного украинского политикума.

Иногда ответы все же следуют, но оказываются из серии «лучше бы молчали». Тут мне сразу вспоминается конец лета 2014 года.

В течение всего пары дней Порошенко успевает: сначала сделать заявление в духе «мирный план — контактная группа — гуманитарный диалог — конструктивно пообщались с президентом Путиным», затем-де-факто объявить о состоянии войны с Россией и… через пару часов на заседании Совета Безопасности рассказать о решении ситуации на Донбассе путем консультаций с российским Генштабом и совместном патрулировании границы с российскими пограничниками — то есть Россия легким движением языка из агрессора превратилась в союзника.

Такой необычайной легкости мысли не достиг даже одиозный угандийский диктатор Иди Амин Дада, объявший войну США и через день зафиксировавший победу — ввиду неявки соперника на поле боя.

Единственный элемент несходства реальности Булгакова с реальностью, данной нам в ощущениях нынче, это мягкий знак, который доктор Курицкий вставил в свою фамилию.

Сегодня Елисеевы, Климкины и Турчиновы прекрасно себя чувствуют адептами проекта «Украина — не Россия», сохраняя фамилии в первозданном виде. Я уже не говорю про знаменитую перебранку Авакова и Саакашвили, где они выяснили, кто из них больший и лучший украинец. На такой сюр Булгакова не хватило, это уже по части его современника Кафки.

В «Белой гвардии» хватает и других эпизодов, будто выхваченных машиной времени из наших дней. Пожалуй, слово «эпизоды» даже не совсем корректно — оно ведь про что-то отдельное, оторванное от общей картины, а роман удивительно передает именно общую, взятую целиком современную нам картину.

Что ж, в таком случае и зафиксированное самой историей падение сначала режима гетмана Скоропадского, а затем и Петлюры, очевидно, имеет кое-какую прогностическую силу. Тут хотелось бы вспомнить еще одно произведение Булгакова о Киеве 1918–1919 годов — рассказ «Я убил», в котором доктор Яшвин, фактически взятый петлюровцами в заложники и обреченный на казнь, убивает своего пациента, полковника-изувера Лещенко. Сеянье изуверства, крови и смерти закономерно приводит к тому, что сторицей возвращается сеятелям.

И все же — давайте не терять оптимизма. Будем надеяться, что новый Булгаков будущего, а возможно, и настоящего, уже живущий среди нас, при описании Киева 2020-х годов найдет в литературной палитре хоть какие-нибудь светлые краски кроме фразы «киевляне хорошие люди, но языковой вопрос их испортил».
Станислав Смагин, публицист