Прогресс "взаймы"…

Как известно, с точки зрения марксизма, одну формацию сменяет другая, более совершенная. Совершенная в том плане, что обеспечивает более высокий уровень организации жизни людей – то, что обычно называю прогрессом. Именно поэтому каждый новый строй, в конце концов, одерживает верх, каких бы трудностей это не стоило. Если же новая формация данному условию не отвечает (разумеется, с учетом времени становления: ведь понятно, что потенциал новой формации не может быть реализован мгновенно)– то она не может рассматриваться, как новая формация вообще.

Отсюда понятно, что социализм, не говоря уж о коммунизме, просто обязан иметь более высокий уровень развития, нежели капитализм. Неудивительно, что для большинства советских граждан, для которых теория Маркса была введена в ранг официальной идеологии, подобное положение должно входило в разряд незыблемых истин. А уже отсюда «автоматически» следовало, что капитализм просто обязан был проиграть соревнование с социализмом, сойти с исторической дороги и уступить место более прогрессивной системе.

Но в результате получилось совершенно обратное. Как бы не развивалась советская промышленность, капитализм все равно оказывался впереди по большинству направлений. И ладно бы, речь шла исключительно о «количественных» показателях – тут еще можно было бы решить данное противоречие, говоря о разнице в размерах экономики, доступности ресурсов и т.д. Но дело касалось и «качества» — несмотря на все старания, капитализм оказывался впереди по уровню технологий, и именно СССР приходилось покупать наиболее совершенное оборудование, а не наоборот. Данный аспект приводил к крайне неприятным выводам. Во-первых, могло оказаться, что советский социализм не является более прогрессивной формацией. А во-вторых, вполне возможно могло оказаться, что теория Маркса неправа, и никаких преимуществ «следующая формация» не имеет.

Оба варианта оказывались критичными для СССР. Если в СССР не социализм, а нечто иное («госкапитализм», «азиатский способ производства»), то отсюда следовало то, что переход к этой формации был ошибкой, и никакого преимущества советские граждане от этого перехода не получили. Если же марксизм был ошибочен, то зачем вообще какие-то переходы, не лучше ли вернуться на «столбовую дорогу цивилизации», а не «пудрить мозги» какой-то утопией. В конце-концов, оба эти варианта вели к одному – к отрицанию советского социализма. Разумеется, это был только один момент, повлиявший на формирование антисоветизма у бывших советских граждан. Но он имел отношение к появлению стойкого запрета на использование марксизма уже в постсоветских условиях – к тому, что марксистам постоянно вменяется кризис и распад Советского блока при декларировании ими обратного.

Особую остроту ситуации придавало то, что вместе с марксизмом скомпрометированным оказался и диалектический метод, как таковой, и даже сама идея материализма (так как советский человек знал, что основой марксизма является диалектический материализм). Это оказало огромное влияние на формирование постсоветского мировоззрения, которое оказалось сильно «сдвинуто» в сторону метафизики и идеализма. Постсоветский человек жадно хватал любые теории, лишь бы в них не было ничего про классы и классовую борьбу, особенно привлекали его всевозможные религиозные системы. Впрочем, годилось все, что угодно: вера в инопланетян, в генетическое превосходство отдельных личностей, в биополе, в рынок, который сам по себе приведет к процветанию, в «жидов, продавших Россию», в программы «500 дней» и «600 секунд», в гигантских крыс-мутантов, в волшебные свойства камня сердолика, в Европу, которая только ждет нас с распростертыми объятиями, в то, что Гайдар спас в 1991 году страну от голода и т.д. и т.п. Именно в этой каше – в которой было все что угодно, только бы не марксизм – и выросла антисоветская идеология – альфа и омега современного мира.

Рассматривать данное состояние тут я не буду. Про антисоветизм я не раз писал, и не раз еще буду писать. Отмечу только, что общим результатом господства этой идеологии так и не стала выработка адекватной реальности картины мира. Отбросив марксизм, и нахватав всего остального «с миру по нитке», постсоветский человек оказался неспособен к сколь-либо адекватному представлению мира. Особенно сильно касалось это будущего. Можно вспомнить все прогнозы, что делались, начиная с конца 1980 годов, причем на «разных уровнях» – всех их отличает поразительное попадание «пальцем в небо». И речь не только о всевозможных «Павлах Глоба», которые упорно предсказывают, упорно не угадывают ничего и все равно, слывут пророками. Речь идет о вполне «академических» концепциях, результат предсказаний на основании которых ничем не отличался от астрологических прогнозах.

Удивительным образом все «новые» теоретические системы оказались абсолютно неспособными на адекватное предсказание реальности: если текущее состояние они еще более-менее, то все попытки «узреть грядущее» оказались беспомощными. Все, что не предсказывалось (за исключением, может быть, совсем уж очевидных вещей), не происходило, а происходило совершенно обратное. Например, сколько было надежд на пресловутое «столкновение цивилизаций»: в 1990 годы казалось, что вот это – истина, тем более, что была Чечня, Афганистан и т.п. Но уже после «гуманитарных» бомбардировок Югославии стало понятным, что что-то тут не так: вроде противостоящий исламскому миру Запад тут выступил на стороне своих «врагов-мусульман». Еще более укрепили это сомнение действия Запада в Ираке, когда оказывалось, что они идут только к одному – к увеличению прибыли американских монополий. И совершенно «добила» концепцию «Арабская весна» — после нее о «столкновении цивилизаций» вспоминать стало просто неприлично (хотя для нас самым серьезным доказательством ошибочности представлений 1990 годов выступает украинский кризис).

То же самое можно сказать и про любые проявления либеральных идей, вершиной которых стала работа Фукуямы «Конец истории». На самом деле, уже в конце 1990 годов стало понятно, что вершина мирового развития не достигнута, и мир еще ждет значительные социальные перемены. Вместо победного шествия «лучшей из систем» — т.е. либеральной демократии, мы увидели кризис, охвативший мир, в результате которого многие вполне модернистские режимы сменились на явных фундаменталистов, а в остальных странах, включая США, пошел процесс сворачивания значительного числа прав и свобод граждан. После «Патриотического акта» говорить о торжестве либеральной демократии – значит весьма и весьма лукавить.

Забавно то, что провал в предсказаниях произошел не только с социально-политическими концепциями. Не меньший «фейл» ожидал нас и с научно-техническими предсказаниями. Привыкшие мерить все представлениями о «семимильном развитии науки», люди ожидали «к 2000 году» если не возведения городов на Марсе, то, по крайней мере, массовое развитие электромобилей, сверхзвуковой авиации и искусственного интеллекта. Если бы им сказать, что они во втором десятилетии XXI века будут летать на Боинге-747, ездить на машинах с поршневыми двигателями и общаться с компьютером не голосом, а так же, как и раньше, нажимая на кнопки, — то они бы не поверили. И даже такие, казавшиеся еще недавно столь близкими области, как виртуальная реальность и нанотехнологии, так и не осуществились (причем, если ВР хоть реально существует «в железе», просто не находя массового применения, то для нанотехнологий нет даже реально действующих образцов).

Что же касается более фундаментальных вещей, вроде энергетики или промышленного оборудования, то тут ситуация оказывается еще более неприглядной. Если для «бытовых явлений», вроде компьютеров или автомобилей мы можем увидеть крушение надежд конца XX века, то в этой сфере можно говорить о прекращении более ранних трендов. Еще в 1970-1980 годы можно было вести речь о все нарастающей тенденции автоматизации производства, вершиной чего рассматривались роботы и роботизированные линии. Результатом этого должно было стать полностью автоматическое производство где-то к началу нового тысячелетия.

Замечу, что речь шла не о писателях-фантастах или даже авторах популярных журналов. Комплексная автоматизация мыслилась самыми что ни на есть прагматичными представителями бизнеса, которые составляли бизнес-планы на будущее, старательно высчитывая, во что обойдется им замена старого оборудования на новое. Всевозможные выставки и конференции демонстрировали образцы будущего оборудования, которое к концу века должно было стать основанием для будущего кибернетического мира. И, в отличие от «последующих» нанотехнологий, все это было давно воплощено «в железе», рассчитано и запатентовано.

То есть, в это время мало у кого вызывала сомнения следующая «промышленная революция», которая должна была стать тем, чем стала предыдущая – полностью сменить тип производства. Причем мало кто сомневался в том, что именно развитые капиталистические страны станут локомотивом этого процесса — СССР в то время уже воспринимался, как отстающая сторона, которая закупает передовое оборудование. Интересно, что самой передовой рассматривалась Япония – которая уже к началу 1980 годов имела неплохо развитую робототехнику, а за ней уже шли США и ФРГ.

Именно Япония виделась в то время, как будущий промышленный, а следовательно, и цивилизационный лидер. Идея «постиндустриального мира» в этот период означала несколько иное, нежели сейчас, и мысль о переходе к новому способу производства через разрушение промышленности и эскалации сектора услуг еще выглядела полным бредом, напротив, под постиндустриализмом в это время подразумевалось увеличение роли науки и инженерии, как способа повышения эффективности производства, при сохранении промышленного базиса цивилизации.

В общем, весь «цивилизованный мир» был готов к «большому скачку», и даже рассчитывал на него в своих бизнес-планах. Но этому не суждено было сбыться. Вместо роботизированных производственных комплексов к концу века основным типом производства стали огромные сараи, где десятки миллионов китайцев, индусов, индонезийцев и т.д., вручную, с помощи примитивных инструментов, собирают всю производимую продукцию (на которую затем наклеивается ярлык известных брендов). Промышленные роботы, несмотря на все громкие заявления, еще остаются экзотикой, а Япония с конца 1980 годов существует в условиях перманентного кризиса. Вместо автоматических заводов основным источником прибыли стали банковские спекуляции, а постиндустриализм понимается, как полный отказ от промышленности и замена реального потребления «виртуальным». Стагнация в сфере производства оказалась гораздо серьезнее стагнации в сфере потребления.

Удивительное дело, но основные причины, приведшие к этому процессу, ведут свое происхождение как раз из конца 1970 –начала 1960 годов. В то самое время, когда ученые, инженеры и бизнесмены планировали развёртывание автоматического производства, а научно-популярные журналы живописали роботизированное будущее человечества, в мире происходили иные процессы. Придя в себя после поражений 1950-1960 годов, крупная буржуазия вела планомерное наступление на права трудящихся. В то время, когда интеллектуалы спорили, как же будет происходить повышение роли науки и вообще, что стоит за пресловутой «Третьей волной», в мире шло наступление пресловутой «рейганомики».

В США киноактер Рональд Рейган проводил ультраконсервативную политику, перестраивая страну в интересах богатейших корпораций. В Британии подобным, только в еще более жесткой форме, занималась Тэтчер. Впрочем, это был мировой тренд – прежний рост перераспределения благ от «богатых к бедным», характерный дл послевоенного мира, сменился обратным процессом. В результате этого реальная заработная плата рабочих впервые за несколько десятилетий стала снижаться. А доходы капиталистов, напротив, пошли вверх.

Именно этот, мало замечаемый интеллектуалами того времени, процесс, и стал тем основанием, которое столь резко изменило будущее человечества. Ведь единственным, по сути, приемлемым для бизнеса аргументом в пользу автоматизации была высокая цена рабочей силы. Вернее, даже не столько сама цена, но ее уверенное повышение, продолжающееся еще с 1920 годов, пусть и с «поправкой» на падение в году Великой Депрессии и Второй Мировой войны, но все равно, выглядевшее объективным трендом. Практически весь век реальные доходы населения росли, а вместе с ними рос и рынок, охватывая все новые области и увеличивая, в свою очередь, прибыльность экономики. Бизнес получал возможность новых инвестиций, а значит, и больших вложений в производство.

По крайней мере, так это объяснялось в то время, когда политики радостно демонстрировали миру преимущество «государства всеобщего благоденствия». Кейсианство выступало базисной идеей, которая смогла – по мнению большинства – вытащить капитализм из «неизбежного», казалось бы кризиса, и привести его к технологической победе над Советским Союзом. Правда, у этого послевоенного благосостояния был еще один, не столь явно рекламируемый источник – это огромный процент госзаказа, прежде всего оборонного, связанного так же с борьбой против «коммунистического блока». Этот госзаказ составлял значительную долю высокотехнологичного – а следовательно, и требующего квалифицированной и высокооплачиваемой рабочей силы – производства.

О роли госзаказа будет сказоно ниже. Но, на чем бы это не основывалось, реальная зарплата до определенного времени возрастала. А вместе с ней возрастал и уровень технологичности производства. Казалось, что все предсказания «бородачей» о неизбежности капиталистического кризиса оказались неверными. Ведь они обещали «в самом конце» полное обнищание рабочих в связи с эскалацией капиталистической конкуренции – а происходило нечто совершенно противоположное. Вместо толп пролетариев, которым «нечего терять, кроме своих цепей», основной частью работников развитых стран становились массы обеспеченных и уверенных в завтрашнем дне людей, имеющих высокую вероятность того, что их дети окажутся в более высоком социальном слое, нежели они сами. Какие уж тут «могильщики капитализма»!

Напротив, эти граждане были искренними сторонниками существующей системы, и разумеется, никак не собирались участвовать в классовой борьбе с ней. Никакие доводы коммунистов на них не действовали – они были сыты, одеты, имели жилье и автомобиль, и единственное, чего хотели – так это то, чтобы к ним не «лезли со своей политикой». Неудивительно, что в этом смысле все ставки советских пропагандистов «на марксизм» оказались неверными – никакого действия на западных обывателей советская пропаганда не оказывала (в отличие от обратной). В общем, где-то с 1970 годов всем стало окончательно ясно, что никакой предсказательной силой марксизм не обладает, и следовательно, ожидать «победы всемирной революции» нет смысла. Ни для кого.

се это казалось само собой разумеющимся. Капитализм смог измениться. Маркс не прав. Революции не будет – будут роботы.

Удивительным образом практически никто не задумался: а почему все же так произошло. Почему капиталист стал повышать долю выплачиваемой рабочим прибавочной стоимости? Ведь основное преимущество теории Маркса в том, что она потрясающе логична: капиталист вынужден конкурировать с другими капиталистами, и при этом обязан снижать накладные расходы. Если он это не сделает – то это сделают конкуренты, которые и выбросят его с рынка. Но раз этого не происходит – значит, существует фактор, который не учитывался Марксом (и, скорее всего это значит, что во времена Маркса этого фактора не было).

На самом деле этот «X-фактор» лежит на поверхности. Как известно, единственным ограничением «снизу» для платы рабочего является стоимость воспроизводства рабочей силы. Т.е., рабочему должно хватать денег и для того, чтобы прокормить себя, и для того, чтобы прокормить семью. Но эта сумма весьма невелика – рабочие вполне успешно «размножались» в адских условиях викторианской эпохи.

Но на рынке рабочей силы, как и на любом рынке, цена может намного отличаться от реальной «себестоимости» как одну, так и в другую сторону. Цена рабочей силы ниже «порога воспроизводства» — это особый случай, самым известным примером тут является постсоветский мир (особенно 1990 годы, когда вообще могли работать бесплатно). Но нас интересует обратный процесс – когда цена рабочей силы превышает этот уровень. На самом деле, и такой вариант не исключен – как и на любом рынке, тут возможен «сговор» продавцов и давление их на покупателя. Именно этим процессом и является т.н. «рабочая борьба». Выступая единым фронтом, рабочие вполне способны заставить хозяев в той или иной форме увеличить им зарплату.

Но тут есть один нюанс. Как и для иных форм рынка, уровень давления не беспределен. После определенного уровня для капиталиста гораздо «дешевле» становится уничтожение рабочей борьбы, нежели удовлетворение требований рабочих. Именно отсюда к концу XIX века происходит формирование во всех странах мощной репрессивной полицейской машины. И именно отсюда проистекает идея эскалации рабочей борьбы, которая, в итоге, и должна привести к революции: когда вместо дубинок охраны против рабочих выставляются пулеметы, для них уже не остается выбора – или они сносят государство диктатуры буржуазии, или последняя загоняет их «обратно в стойло», лишая всех прочих завоеваний. Или, разумеется, пуля в лоб…

Получалось, что революция неизбежна. Но был один нюанс. В «идеальной» марксисткой модели для буржуазии нет никакого «внешнего тормоза», кроме самих рабочих. В реальности же получилось по другому: случившаяся Революция в России показала всему миру, что с народом шутки плохи. К сожалению, почти везде буржуазия сумела подавить выступления пролетариата, но опасность оставалась, и весьма серьезная. Кроме того, несмотря на все заявления советского руководства о своем миролюбии и желании встроиться в мировую систему, капиталисты все равно держали в памяти мысль о возможности «экспорта революции». Дело в том, что, несмотря на ничтожную вероятность, эта возможность была настолько ужасна для буржуазии, что они не могли ее оставить почти что до самого конца СССР.

Получается, что сам факт русской Революции был настолько мощным фактором, что одним своим существованием резко сместил существующую политику влево. Но переломить отношение к частной собственности, как к базису существующей системы, этот фактор не мог, и послевоенная (после Первой Мировой войны) Европа явила собой торжество социал-демократии (как паллиатива между рабочими и капиталом). Закончилось, правда, все это не очень хорошо – капиталистическая основа все же продолжала подчиняться экономическим законам рынка, и эта «первая версия» государства всеобщего благоденствия рухнула вместе с биржевыми индексами в 1932 году.

Выйти из этого «суперкризиса» капиталистический мир смог только после Второй Мировой войны. Но и в этом случае так же стоит вести речь об определяющей роли Советского Союза. Если исключить этот фактор, то становится очевидным, что победа над Третьем Рейхом была невозможна. Конечно, предположить, что Гитлер смог бы высадиться в США так же нельзя, но получение нацистского контроля над Европой представляется в этом случае вполне вероятным. Впрочем, историческая динамика мира в период Второй Мировой – это отдельная большая тема, и тут нет смысла ее разбирать. Достаточно учесть только то, что победа СССР в войне резко увеличила силу международного левого движения вообще, и рабочих в частности.

После Второй Мировой применение репрессивных средств к рабочим, да и вообще, к населению – по крайней мере, на территории «развитых стран» стало затруднительно. Опасность того, что подавление народных выступлений закончится советскими танками на улицах городов, еще более усилилась – тем более, что танки-то реально было. В результате повторился предвоенный взлет социал-демократов, только с учетом того, что буржуазия больше (пока) не видела спасения в «противоположном выборе» — во власти ультраправых, которые только что позорно проиграли все, что имели.

Этот момент стал ключевым в развитии мира после Второй Мировой. СССР воздействовал на окружающее его пространство, как мощнейший фактор (абсолютно вне того, что реально представлял существующий в нем режим). Можно сколько угодно говорить о несоциалистической (и тем более, о некоммунистической) его природе – но «извне» Советский Союз выглядел «бастионом коммунизма». Гипотетическая «советская угроза» придавала любому выступлению рабочих на порядки больший вес, нежели оно имело бы при иных условиях. Именно СССР сделал ситуацию абсолютно «немарксистской»: вместо того, чтобы стремиться к обнищанию рабочих, капитализм повел линию на повышение их благосостояния.

«Немарксистскость» мира с участием СССР проявлялась и в других качествах. Например, огромная гонка вооружений, которая, во многом, выступила локомотивом внедрения новых технологий, связывалась с противостоянием «Свободного мира» и «Социалистического лагеря». Гонка вооружений – вещь в истории обыденная, она существовала еще в древние времена. Равным образом, не является уникальной и «экономическое противостояние двух систем» — т.е. «Холодная война». На деле с определенного момента государства часто вступали в подобное состояние – что стоит знаменитая «дредноутная гонка» между Германия и Великобританией перед Первой Мировой войной.

Но противостояние СССР и Запада имело важное отличие от всего, что было ранее: основание его, вместо извечной борьбы за те или иные ресурсы составляли идеологические различия, вернее, тот самый страх Запада перед угрозой «наступления коммунизма». СССР же, в общем-то, вообще никаких интересов, за исключением обороны, в этом противостоянии не видел. Данная ситуация, когда обе стороны не имеют желания начинать войну, а единственной причиной противостояния является страх перед противостоящей стороной, однозначно отличается от борьбы за колонии или мировые рынки. В результате мир получил удивительную ситуацию: шла гонка вооружений, наращивалось количество оружия – и при этом, применять его никто не собирался. Разумеется, это не отменяло возможности эскалации – но даже в случае «Карибского кризиса» конфликт был мирно улажен обеими сторонами.

Впрочем, разбирать особенности послевоенного противостояния надо тоже отдельно. Пока же отмечу, что данная гонка вооружений, помимо всего прочего, привела к формированию стабильного рынка высокотехнологичной продукции. В совокупности с указанным выше экономическим противостоянием «двух систем», это вело к дальнейшему росту производства наиболее современной продукции, причем из военной сферы данный прогресс «перетекал» в гражданские.

Продукция «двойного назначения» охватывала целые отрасли – начиная с авиации и заканчивая компьютерами и компьютерными сетями. Наконец, не стоит забывать о космосе и космической технике – этом «русском прорыве», который сделал реальными «экономически невозможные» технологии. Необходимость хоть как-то парировать «советское космическое превосходство» привело к формированию в развитых странах целой космической отрасли. А это – опять-таки очень мощный фактор изменения мира. Выпуск большого числа ученых и технических специалистов произвели изменение отношения к инновациям: из фактора, в общем-то, случайного для бизнеса, они (на время) превратились в основной инструмент конкурентной борьбы. В общем, к 1960 годам утвердилось мнение, что выигрывает всегда та фирма, которая обладает как можно более современными технологиями.

* * *

В общем, получается, что СССР «менял мир» в двух плоскостях: в социальной – через увеличение прав трудящихся и увеличение их реальной заработной платы; и в технической – через увеличение числа высокотехнологичных производств, которые сделались «драйверами» мировой экономики. Именно тут лежит корень той самой «марксистской» проблемы: почему капитализм, вместо того, чтобы, как ему положено, «загнивать», напротив, успешно развивался.

Дело в том, что с появлением СССР мир перестал быть чисто капиталистическим, а с занятием СССР места супердержавы – мир перестал вообще подчиняться законам капиталистического общества. СССР двигался к коммунизму, и мир вместе с ним двигался туда же. Бизнесмены, которые увеличивали степень автоматизации производства, вместо того, чтобы увеличивать степень эксплуатации рабочих, действовали вопреки своей капиталистической природе, поступая так, как требовало социалистическое производство.

Можно сказать, что «мировая революция» все же произошла: правда, вместо того, чтобы происходить «классическим методом», через восстание в каждой стране, она действовала опосредовано, через «теневое влияние» СССР на окружающий мир. Но, по большому счету, началась эта революция так же, как и обещали «классики», так что претензий к ним быть не может. Если бы это развитие закончилось удачей – т.е. социализм бы сохранился и СССР перешел бы к коммунистическому развитию, то в исторической перспективе дело выглядело бы именно так – как победа Мировой Революции, которая началась в России.

Но Революция проиграла. СССР не сумел выйти на коммунистический путь развития, выбрав вначале сытое болото «застоя», а затем и попав в «воронку», ведущую по направлению к его концу (впрочем, эти два состояния взаимосвязаны). Я уже неоднократно обращался к причинам распада СССР, но тут речь идет не об этом. Речь идет о том, что необычайный взлет человечества в научно техническом плане, наступивший в период после Второй Мировой войны определялся не «внутренними причинами» развитого капиталистического общества, а давлением общества гораздо более совершенного, нежели оно.

Причем, речь тут идет даже не столько о конкретном советском обществе, со всеми его «косяками» и «тараканами» (вроде номенклатуры и «репрессий»), сколько об образе этого общества в мировом общественном сознании. А отображалось оно, как не удивительно, не бедным и слаборазвитым (как хотели бы видеть его капиталисты, и как показывало его их пропаганда), а динамичным и высокоорганизованным, ведущим передовые научные исследования и создающим сложнейшие приборы. По сути, речь стоит вести о коммунистическом обществе вообще, образ которого воздействовал на мир через реальный СССР.

Вот этот, формально несуществующий коммунизм и заставлял весь «развитой мир» запускать космические корабли, строить «кирпичные университеты», и внедрять передовые системы управления. Прогресс, шедший в это время, был прогрессом, «запрещенным» для капитализма (да и для советского номенклатурного социализма, по сути, тоже), но он был необходимым для мира, который перешел к новому, более совершенному обществу. Я не хочу тут использовать модное когда-то словосочетание «квантовая история» или еще что-то подобное, тем более, что никакими квантами тут «не пахнет», речь идет о работе совершенно иных механизмов. Но некий аналог с «туннельном эффектом» увидеть можно. Правда, в отличие от физики, в истории никакое действие нельзя считать окончательно свершившимся. «Прыжок в будущее» не был довершен, СССР рухнул – и вместе с ним рухнул в пропасть и прогресс.

Капитализм остался один на один с исторической реальностью, и произошло то, что и должно было произойти: человечество стало возвращаться к тому уровню развития, который и допускает существующий базис. Никаких автоматических заводов, разумеется, не было построено – и не может быть построено. Роботы оказались слишком дорогими и слишком хрупкими – по сравнению с китайцами, индусами, бангладешцами и т.д. В космос продолжают летать ракеты, разработанные в «то самое», золотое время. В воздух поднимаются пассажирские самолеты, отличающиеся от своих аналогов 30-40 давности тем, что имеют двух, а не трех членов экипажа. А еще весь мир вступает в постоянные войны из-за нефти, которая, как и 50 лет назад остается «кровью экономики».

В общем, вместо столь ожидаемого будущего наступила не столь ожидаемая, но зато вполне «классическая» стагнация. Капитализм действительно обречен «загнивать», перепрыгнуть через несоответствие «производительных сил производственным отношениям» и наоборот, он не может. Означает ли это конец развития? Разумеется, нет. Революция, как известно, процесс не одномоментный, переход от одной формации к другой может занимать очень долгое время. От первого опыта с капиталистическими отношениями в городах Италии XIV-XV веков до окончательного установления господства капитализма в веке XIX прошло более 400 лет. Теперь, скорее всего, дело пройдет гораздо быстрее. Главное — не стоит надеяться, что удастся остановить прогресс, даже в случае серьезного отката назад путь вперед неизбежен. Но как он пройдет – отдельная большая тема…

Источник